Нет, я тоже восхищён был, как и весь СССР, фильмом "Щит и меч"!
А каков был сериал "Операция "Трест"?
А какова была эсерка Алла Демидова в фильме "6 июля"? Поделом ей в этом кино!
Но жизнь - не кино.
И мне тоже приходилось (к счастью моему, весьма немного) сталкиваться и продолжать сталкиваться с настоящими чекистами. Ну, там, по выражению их божка: холодные руки, горячие головы...
Не хочу об этом говорить, а тем более вспоминать.
Я ж не Юрий Домбровский?
А каков был сериал "Операция "Трест"?
А какова была эсерка Алла Демидова в фильме "6 июля"? Поделом ей в этом кино!
Но жизнь - не кино.
И мне тоже приходилось (к счастью моему, весьма немного) сталкиваться и продолжать сталкиваться с настоящими чекистами. Ну, там, по выражению их божка: холодные руки, горячие головы...
Не хочу об этом говорить, а тем более вспоминать.
Я ж не Юрий Домбровский?
Чекист
Я был знаком с берлинским палачом,
Владевшим топором и гильотиной.
Он был высокий, добродушный, длинный,
Любил детей, но выглядел сычом.
Я знал врача, он был архиерей;
Я боксом занимался с езуитом.
Жил с моряком, не видевшим морей,
А с физиком едва не стал спиритом.
Была в меня когда-то влюблена
Красавица — лишь на обертке мыла
Живут такие девушки, — она
Любовника в кровати задушила.
Но как-то в дни молчанья моего
Над озером угрюмым и скалистым
Я повстречал чекиста. Про него
Мне нечего сказать: он был чекистом.
Неожиданно вспомнилось тут... Обсуждали мы тут с друзьями происхождение всяких ругательств, вспомнил и я довлатовское загадочное "Абанамат!". Меня поправили из Израиля: оказывается, йеменцы и сирийцы так ругаются уже больше двух сотен лет. Но пришло это арабское слово с русскими…
Comments
Меня убить хотели эти суки,
Но я принес с рабочего двора
Два новых навостренных топора.
По всем законам лагерной науки
Пришел, врубил и сел на дровосек;
Сижу, гляжу на них веселым волком:
«Ну что, прошу! Хоть прямо, хоть проселком...»
— Домбровский, — говорят, — ты ж умный человек,
Ты здесь один, а нас тут... Посмотри же!
— Не слышу, — говорю, — пожалуйста, поближе! —
Не принимают, сволочи, игры.
Стоят поодаль, финками сверкая,
И знают: это смерть сидит в дверях сарая —
Высокая, безмолвная, худая,
Сидит и молча держит топоры!
Как вдруг отходит от толпы Чеграш,
Идет и колыхается от злобы.
«Так не отдашь топор мне? Не отдашь?!
Ну, сам возьму!» — «Возьми!» — «Возьму!..» — «Попробуй!»
Он в ноги мне кидается, и тут,
Мгновенно перескакивая через,
Я топором валю скуластый череп,
И — поминайте как его зовут!
Его столкнул, на дровосек сел снова:
«Один дошел, теперь прошу второго!»
И вот таким я возвратился в мир,
Который так причудливо раскрашен.
Гляжу на вас, на тонких женщин ваших,
На гениев в трактире, на трактир,
На молчаливое седое зло,
На мелкое добро грошовой сути,
На то, как пьют, как заседают, крутят,
И думаю: как мне не повезло!