Рассказ "Четыре встречи с Н.С. Хрущевым".
......
А в первый день, если я не ошибаюсь, было еще выступление Пластова, очень забавное. Вышел такой
человечек с проборчиком, скромненький, не молодойи не старый, глуховатый, или притворявшийся
глуховатым, с простонародным говорком таким, и начал, беспрерывно кланяясь, благодаря партию и
правительство, и лично Никиту Сергеевича Хрущева, рассказывать самые удивительные истории.
Начал он так:
– Вы знаете, Никита Сергеевич, после того заседания на Ленинских горах я, воодушевленный,
восхищенный, старался запомнить все. Ведь это ж историческое событие. И вот, записал себе заметки и
поехал к себе, где я живу (я живу далеко, в глубинке, там у нас совхоз, колхоз когда-то был), еду и в поезде
все повторяю, чтобы не забыть, и ваши слова и слова товарища Ильичева, и что говорилось, и как
говорилось. Приезжаю, ну, меня на станции на санях встречает Семен, он старик уже теперь, окладистый.
Когда-то я его пастушенком написал. Приятель мой. Сел я, и все жду, что он заговорит со мной об
этом великом событии на Ленинских горах. А он все не заговаривает, не заговаривает. Так, говорит, кто
болен, кто здоров, кто умер, кто жив, – как, что.
Я ему говорю: «Что ж ты меня не спрашиваешь про событие-то?» – «Какое событие?» – «Ну, на
Ленинских-то горах совещание интеллигенции с правительством, художников». Он говорит: «А что,
тебе влетело, что ли?» Я говорю: «Да нет, я, наоборот, на коне, другим влетело – абстракционистам,
они оторвались от народа». Он говорит: «Как – оторвались от народа? Они что, из иностранцев или
графов?» – «Да нет, свои, но оторвались, говорю. Да вы что, газеты-то читаете?» А он мне: «Которые
читаем, которые так раскуриваем».
Приехал я к себе, ну никто ничего не знает, Никита Сергеевич. Там не только что абстракционизм или
там сюрреализм, там и что такое реализм, никто не понимает. Учительша ко мне пришла, просит: «Дайте
мне хоть Репина какую-нибудь репродукцию, показать ребятам. Я же не знаю, чего объяснять-то».
Ну, собрались мужики, я им говорю, они говорят: «Ты поговори с таким-то, с Удиновым, он на почте
работает, он все читает, все знает, мы в этом деле не понимаем». И спрашивают меня: «А что
этим художникам, платят?» Я говорю: «Платят». «И хорошо платят?» – «Да платят». Они говорят: «Это
чудно, мы вот уж который месяц только галочки ставим, зарплату не получам, а тут, оторвавшись от
народа, а платят!»
И вот в этом роде он все говорил. Его Хрущев пытался прерывать, вставлять замечания, он
повернется: «Ась? Да-да, вот я и говорю!»
Вот, например, такой эпизод:
– Приказали мне доярку такую-то написать. Я посмотрел на нее и в фас, и в профиль. Ну, ничего
нет в ней ни героического, ни романтического, ни реалистического, – ну как ее писать?
Хрущев его прерывает:
– Я б ее так на вашем месте написал, чтобы эта самая доярка была бы и героической, и
романтической, – вот что такое искусство.
Пластов приставляет руку к уху:
– Ась? Ну, вот-вот, я и говорю, Никита Сергеевич, ничего в ней нет ни героического, ни романтического,
писать-то и невозможно.
Хрущев опять:
– Да я говорю – ее так можно написать…
Пластов:
– Вот я и говорю: нет в ней ничего, Никита Сергеич. А вот, помню, писал я соседку – коз она у меня
пасла, во время войны еще было, – поразило меня трагическое выражение лица. Пишу день, пишу два,
пишу три, но времени-то мало – днем пасет коз, пригонит, уж скоро темнеет. Затянулся немножко
портрет. Вот однажды она меня и спрашивает: «Скажи, долго ты еще портрет-то будешь делать?» Я
ей говорю: «Да дня четыре». Она говорит: «Как бы мне не помереть к воскресенью». Да и померла.
Из зала ему:
– От чего?
Он говорит:
– От голода.
И такую он стал картину деревни рисовать, все поддакивая Хрущеву и говоря: «Спасибо вам, Никита
Сергеич», – клуба нет, спирт гонят цистернами, все безграмотные, в искусстве никто ничего не
понимает. Эти все совещания никому не нужны. Такую картину постепенно он обрисовал, что жутко стало…
Жутко стало. И по сравнению с этим рассказом и «Вологодская свадьба», и «Матренин двор» просто
показались какой-то идиллией, что ли.
Рассказывает он, как иллюстрировал Успенского. Пришел на сенокос мужиков зарисовывать, эскизы
делать косцов. Ну вот, делает он наброски все эти, потом в полдень они собрались, смотрят рисунки,
говорят ему: «Скажи-ка, тебе сколько за это платят?»
– Мне неловко им сказать, это ж сталинское время. Конечно, время было тяжелое, но скажу
прямо: платили хорошо. Не скрою, Никита Сергеевич, трудное было, но платили, уж платили! (Платили,
между нами говоря, много).
Вот один и спрашивает: «Ну, по пятерке-то платят?» Другой говорит: «Ну да, станет он за
пятерку чикаться, небось десятку!» А мне платили пятьсот за штуку. Я говорю: «Поднимай выше!»
– «Неужто четвертной?» Мне совестно стало, я говорю: «Четвертной». – «Ну, смотри-ка, молодец!
Нам сколько нужно намахаться, чтобы четвертной-то выработать! Пожалуй, месяца два махать».
Вот так он все продолжал, говорил, а закончил он так:
– Надо, братцы, бросать Москву, надо ехать на периферию всем художникам, на глубинку. Там,
конечно, комфорта нету, ванной нету, душа нету, но жить можно. – И заканчивает: – В Москве правды
нет! – И обводит так рукой.
А говорит-то он на фоне Президиума ЦК! «В Москве правды нет!» И хоть и смеялись во время
его выступления, – когда он кончил, как-то стало страшновато.
Journal information