Теперь я уже не то, считайте даже, что меня нет. Но было время, когда любой из вас пришел бы ко мне, и какая бы тяжесть ни томила его душу, какие бы грехи ни терзали его мысли, я бы обнял его и сказал: «Сын мой, утешься, ибо никакая тяжесть души твоей не томит и никаких грехов не вижу я в теле твоем», и он убежал бы от меня счастливый и радостный.
Я был велик и силен. Люди, встречая меня на улице, шарахались в сторону, и я проходил сквозь толпу, как утюг.
Мне часто целовали ноги, но я не протестовал, я знал, что достоин этого. Зачем лишать людей радости почтить меня? Я даже сам, будучи чрезвычайно гибким в теле, попробовал поцеловать себе свою собственную ногу.
Я сел на скамейку, взял в руки свою правую ногу и подтянул ее к лицу. Мне удалось поцеловать большой палец на ноге. Я был счастлив. Я понял счастье других людей.
Даниил Хармс.
Вот до сих пор мне абсолютно непонятно, почему вплоть до падения Советов Даниил Иванович был фактически запрещён?
При этом его читали в списках, сделанных на "Эрике". Вот что было у него такого крамольного? Думаю, что просто его очень боялись партийные вожди: они вообще всего боялись, что не понимали. А не понимали они многого: вот так мозги у этих людей были устроены! Хотя и не было там особых дураков, сейчас дела обстоят намного хуже!
Пугал их товарищ Ювачёв, он же Шардам, он же Баш, он же Хормс, он же Ххоермс, он же Ххаармс, он же Дандан, он же Мохов, он же Шустерлинг, он же Хармс.
Journal information